03.07.2009 |
Ксения Бобрович
Не предавать себя
По парижским улицам беспечно прогуливались размякшие от мартовского солнца пешеходы, шелестели шинами велосипедисты... В палисаднике при церкви осыпалась белым цветом магнолия... Город жил своей жизнью... Наталья Дмитриевна Солженицына, приехавшая в Париж для участия в коллоквиуме «Наш современник Александр Солженицын», прошедшем в Колледже бернардинцев, пожертвовала единственным выдавшимся за день получасовым перерывом для нашей встречи.
— Почему вы решили провести коллоквиум именно в Париже?
— Это не я решила, а те французы, которые занимаются Солженицыным гораздо дольше, чем им занимались в России. Все то время, когда имя Солженицына на родине нельзя было упоминать, здесь серьезно изучали его творчество. Я только «обслуживаю», по возможности, тех, кто занимается Солженицыным. С тех пор как он ушел, он принадлежит всем, и решения, где и как будут собирать такие толковища о нем, не мои... То же и с большой успешной конференцией в Москве в декабре прошлого года, в которую мы вложили много труда и времени. Но я не была и ее инициатором.
Всероссийских и городских конференций было уже много. О многих из них я ничего заранее не знала, узнавала через Интернет. География огромная: от Калининграда до города Свободного в Приморье. Если говорить о международных конференциях, эта, парижская – четвертая. Первая была в 2003 году, когда Александру Исаевичу было 85 лет. Она проходила в Москве, было довольно много людей из Европы и Америки, называлась она «Александр Солженицын: проблемы художественного творчества». Вторая конференция была в Америке, в Университете штата Иллинойс, ее организовал Ричард Темпест, декан департамента славистики. Она называлась Aleksandr Solzhenitsyn as Writer, Myth-maker & Public Figure. Третья прошла в начале декабря 2008 года в Москве, она называлась «Путь Солженицына в контексте большого времени». Затевалась она как конференция к 90-летию Солженицына, когда он был еще жив. А в результате она получилась как к юбилею, так и памяти его, потому что он четырех месяцев не дожил. Нынешняя, парижская конференция тоже задумывалась к 90-летию, ее тоже хотели провести в декабре, в крайнем случае – в январе. Но в январе получалось близко по времени для тех, кто хотел присутствовать и там, и там... Тема ее поначалу звучала так: «Солженицын – человек, писатель и вестник миру». Рассматривались все аспекты: и биографические, и художественные, и гражданско-публицистические.
— Как вам кажется, в какой стране более правильно воспринимается творчество Солженицына?
— Довольно трудно сравнивать, и немного несправедливо. С одной стороны, в России Солженицына воспринимают горячее и ближе, чем в других странах. На родине, там, где все читают на языке, на котором произведение написано, он, конечно, как мастер художественного слова воспринимается ярче и глубже, чем в переводах. Это естественно. Но поскольку он очень долго был фигурой запрещенной, читать было нельзя, читать было опасно, то, я бы сказала, он больше прочтен в той же Франции, даже в Америке, нежели в России. Его ведь и в перестройку «держали» до последнего, до него вернули всех: Булгакова, Евгению Гинзбург, Шаламова... А Солженицына все «держали». Об этом есть довольно интересное интервью Вадима Медведева, который был идеологом при Горбачеве. Начали все «запрещенное» печатать с 85–86-го годов... а Солженицына напечатали в самом конце 89-го. И была большая битва, хотя вроде бы ясно было, что это неизбежно... Медведева спросили: когда будет напечатан «Архипелаг ГУЛАГ»? Он публично ответил: «Ни-ког-да». Однако через полгода «Новый мир» напечатал. Но когда «Архипелаг» наконец напечатали, вся страна уже сидела у телевизора и смотрела съезды. Кроме того, у всех было такое впечатление, что это мы уже «проехали», знаем... Мол, ну да, было лагерное прошлое, но лучше не оглядываться, давайте смотреть в светлое будущее... Однако эйфория прошла, осознание того, что жизнь «такая, как за бугром» не случилась, что до нее еще топать и топать… И может быть, она вовсе не идеальный образец... Осознание этого снова заставило людей задаться вопросом: а что же было с нами? Откуда и куда мы идем? И тогда с новым жаром начали издавать и читать Солженицына. Сейчас его книги можно найти в любом столичном магазине. В провинции хуже, потому что разорвано культурное пространство, нет «Союзпечати», нет «Союзкниги», все стало трудно. Но изданий Солженицына много, и постоянно допечатывают тиражи, в том числе «Архипелаг ГУЛАГ», теперь мы добавили к нему именной указатель, более двух тысяч аннотированных статей.
У Александра Исаевича был принцип, он мне всегда говорил: «И при моей жизни, и после смерти никогда никому не предлагай ни одно мое произведение. Ничего. Надо будет – придут и попросят». Я этого строго придерживаюсь. И действительно, издательства приходят сами. У меня действующие договоры с 12 издательствами одновременно. На Западе это звучит дико, потому что там обычно один писатель – одно издательство. К этому и наша страна придет, но пока у одних – одна читательская аудитория, одни регионы распространения, у других – другие.
— Как произошел момент вашего возвращения? Вы уезжали из одной страны, приехали внешне – в ту же, а внутренне?
— Конечно, она изменилась. Не было такого аспекта жизни, который бы не изменился. Но несерьезные люди ее меняли. Прямо скажем. Или люди без воображения, или безответственные, или просто глупые... уж не знаю. Ни один из уроков прошлого не сработал, и страну обрушили! Ее не просто «изменили» – ее обрушили, ее отдали на разграбление. Вернуть это и трудно, и, наверное, не нужно, потому что всякое возвращение будет в форме передела, который только удлиняет путь... А путь и без того был выбран несправедливый, долгий. В тот момент, в конце 80-х – начале 90-х, был такой энтузиазм, были такие толпы поддерживающих людей, что кто-то из лидеров мог выйти на площадь и сказать: «Сталинизм осужден!», «Мы никогда к этому не вернемся», «Мы каннибальски относились к собственному народу». Тогда тот, кто возглавлял страну или был рядом, воспринимался как вождь – и это бы приняли. Это можно и нужно было тогда сделать. И то, что этого не сделали наши «мальчики от демократии», – их огромный исторический грех и вина перед страной.
— То есть так создалась ситуация, что сейчас Сталин «возвращается»?
— Да. Потому что тот демократический путь, который тогда начинался, был дискредитирован воровством и прочими подобными вещами. Лидеры демократов, может быть, честные люди, но они терпели при себе шайку бандитов и разрешили ей разграбить Россию. И им больше нет никакой веры. После этого страна обнищала, люди жили очень плохо... И когда благодаря нефтедолларам, или лично Путину, или каким-то разумным людям в экономике, имен которых мы не знаем, наконец удалось в какой-то степени улучшить жизнь, то люди сказали: «Не надо нам митингов, не надо чубайсов, а пускай будет как есть». И те же «капитаны перестройки» и их поклонники в претензии: «А почему Путин или Медведев сейчас от Сталина не отречется?» Да потому что момент упущен, сейчас это вело бы не к единению, а к расколу. И сегодня, кто бы ни вышел с обличениями прошлого, он не будет поддержан всенародно, половина населения думает иначе. И этот народ – не фашисты и не реакционеры, а просто люди, которые досыта наелись демократии в изложении Гайдара и Чубайса.
— И как в этом контексте Александр Исаевич воспринимал свою роль как писателя?
— В каком контексте? Общей эйфории? Так и воспринимал! Он об этом трубил много-много лет: самым трудным будет возвращение в нормальную жизнь. В 46-м году в камерах в Бутырках он, молодой человек 26 лет, сидел и слушал то, что обсуждали умные люди... А умные люди, для которых было очевидно, что коммунизм кончится, обсуждали, насколько трудно будет из него выходить и каким путем возвращаться... Говорили именно о «китайском пути», который они, конечно же, не называли тогда «китайским». Они говорили, что начинать надо, условно говоря, не с гласности, которая все пустит вразнос, а с малого бизнеса. Надо накормить народ, обуть и одеть, а потом давать свободу слова. И тогда люди будут за вас. А у нас ведь до сих пор нет пути малому бизнесу. Вся печаль – только о свободе прессы. Да сейчас свободы слова у нас намного больше, чем люди способны ею разумно воспользоваться. Как потребители, так и создатели. Что сделали со свободой слова в 90-е? Поняли ее как свободу разнузданности. А вообще-то Россия ни на каком витке своей истории не была так свободна, как сейчас. Все историки с этим согласны.
— То есть централизация прессы, ее заорганизованность – это хорошо?
— Нет, не хорошо. Но это было легко предвидеть в свистопляске 90-х. История не движется по прямой, она ползет витками, закладывает петли. Изменится и нынешнее состояние. Но нельзя не видеть, что сейчас превалирует не столько цензура государства, сколько самоцензура. Журналисты, которые остались «на плаву», себя сами цензурируют, они хотят хорошо жить. Большей раскрепощенности журналистов хотелось бы. Нет прямых «приказов», есть разве только «пожелания», чтобы пресса была «такая». Это уж журналисты «такие», огромное число – просто разложившиеся люди, которые сами держат нос по ветру.
— Вернемся к человеку, который в русском обществе всегда занимал большое место, – писатель…
– Это раньше так было. Сейчас не так. И так не может быть при свободе. Когда есть свобода, люди выбирают: один всю ночь смотрит порнофильмы, наутро голова болит, другой просто напивается – это, впрочем, и при несвободе легко, – третий идет на бессмысленную тусовку…
Это – издержки свободы, их надо учитывать и, по возможности, смягчать. Да и за жизнь надо биться, многие работают до упаду, сейчас ведь не советская гарантийка. Так что читают гораздо меньше. Раньше, кроме книг, ничего не было, во-первых. Порнолитературы тоже не было, фантастика была только хорошая, потому что большевики следили, что переводить. Да и своя фантастика была неплохая. И были ясные приоритеты. В любой коммунальной квартире любая мама любому Петьке говорила: «Ты – дурак, солены уши, посмотри: Вовка из соседней квартиры в Физтех поступил!» И этот Петька, который двойку принес, понимал, что Физтех – это хорошо. Вообще образование – хорошо. Это было разлито всюду. Сейчас «хорошо», если ты торгуешь хорошо. Кто идет в Физтех? Смешно… Страну «уронили» во всех аспектах. Неудивительно, что многие оглядываются назад и говорят: «При большевиках было лучше. При большевиках я могла отправить сына в летний лагерь, а сейчас он нюхает клей в подворотне». Это очень все плохо. Тут уж не до книг…
— Получается, писатели не нужны?
— Нет, писатели нужны, но они больше не «учителя жизни».
— Почему?
— Так всюду, где жизнь диктует рынок. Рынок не занимается нравственными ценностями. И государство, по существу, не отвечает за мораль своего народа. И в России теперь то же.
— Для вас премия (литературная премия Александра Солженицына, в 2009 году посмертно присуждена Виктору Астафьеву. – Прим. авт.), которую вы присуждаете, это возможность воздействовать на мнение?
— И возможность воздействовать тоже. Это не первая задача, но попутная. Наша премия не всеядна. Мы хотим, чтобы по нашим лауреатам была видна линия, которую мы поддерживаем. «Линия» – не жанр или способ писать и не эстетические предпочтения. Это те предпочтения, отказ от которых смертелен для общества. «Линия» подразумевает моральные предпочтения, позицию писателя. Не политическую позицию, а нравственную. Судя по отзывам прессы, эта линия очевидна не только нам. Это хорошо.
— Сколько у вас рассматривается претендентов? Кто эти авторы?
— По-разному. Так как мы вручаем премию раз в год, то у нас довольно многие «переходят» из года в год… Они стоят уже на «листе», их несколько раз обсуждали, и они – кандидаты несомненные, но всем сразу премию не дашь. И, конечно, приходит много новых. Поскольку мы не премия типа «Дебют», мы даем, как правило, не за произведение текущего года, а по совокупности творчества и, если можно так сказать, за судьбу. Но не так уж много людей с Судьбой.
— И есть такие люди, которые в наше время выбирают Судьбу?
— Есть такие люди. И среди молодых такие есть, но им еще предстоит показать, что они идут по пути, который выбрали. Одно дело – выбрать правильно, высоко выбрать, другое – провести это хотя бы через часть жизни.
— И эта высота выбирается ими только в произведениях или, как вы говорите, в Судьбе? Как они могут это проявить?
— Это всегда связано. Никогда не бывает так, что человек в произведениях высок, а в жизни – свинья. Так не бывает. И наоборот не бывает.
— Просто в советское время можно было «проявить себя», не подписав письмо, а как это проявляется во времена свободы?
— Это хороший вопрос. Но он относится в равной степени к Франции, к Америке, ко всем. На каждом шагу подлые соблазны. Они не выглядят так в глазах всех. Но они – подлые. Предположим, режиссер театра хочет ставить спектакль, а ему говорят: «Да, но на это не найти денег, лучше поставим другое». И он соглашается. А что ему делать? Сейчас – соблазны рынка. «Идолы рынка», как названо в «Раковом корпусе». Их очень много, и вроде бы ты – не предатель, ничего такого… Но ты предаешь самого себя! Даже если ты не сделал ничего вредного для общества – ты не сделал того полезного, что мог, ты зарыл свой талант в землю. И ты умножал мусор. Вместо того чтобы выгребать мусор с улицы – ты им кормишь публику. Это один из примеров. Можно тысячи примеров привести. На Западе тоже так...
— Мне кажется, вопрос «соблазна» в западном обществе не ставится, каждый существует в своем кругу…
— Ставится. Например, когда оканчиваешь Сорбонну, то приходится выбирать: идти ли на работу, которая тебя совсем не интересует, но на которой будут много платить? И в этом нет греха, и никто тебя не осудит. Эта работа нужна тебе, ты хочешь ребенка родить, как-то его поддерживать, все это так. Но, быть может, ты зарываешь талант в землю. Все зависит от критерия. Это еще самое простое. Я уж не говорю, если начинают сокращать людей в кризис… Пихнуть ли локтем соседа? Чтобы тебя не уволили, а его уволили. Как это назвать? Человек, который так поступает, душу свою хоронит. Он ничего настоящего никогда не напишет. Хотя он может написать очень искусные вещи. Он может быть мастером, но он не принесет в мир ничего такого, что останется.
— В этом году вы присуждаете премию Астафьеву. Насколько он современен?
— Астафьев оказался, к сожалению, более современен, чем даже хотелось бы. Те ужасы советского быта, которые он описал в некоторых своих рассказах, сейчас еще больше усугубились. Их причина уже не советская, причина их – рынок. Рынок так страшно оскален… Раньше было: народ во тьме и жесток. А сейчас к этому добавляется резкая социальная несправедливость. И она ранит сердце гораздо больше. В 90-е годы было огромное количество самоубийств, особенно среди мужского населения… Потому что люди чувствуют, что они жизнь прожили зря. Они работали при советах, все это создавали, а сейчас их выкинули на помойку. А с наукой что сделали? Я впервые вернулась в Россию в 1992 году, когда Гайдар был у власти, и он публично говорил: «Пусть наука сама себя кормит». Что же ты делаешь?! В Америке наука сама себя не кормит! Нигде не кормит! По крайней мере, половину тебе даст государство, если наберешь другую половину. Тогда обрушили науку. Я так и сказала в каком-то интервью: «Как же нужно не любить свою страну, чтобы убить единственное, что есть»… А у нас только и были – нефть и наука. На наших реформаторах грех страшный. Но самый главный грех – тот, о котором я вам говорила: тогда, когда это было можно, они не заклеймили прошлое. Теперь его не заклеймить очень долго.
— То есть получается, что сейчас изменения могут быть только на уровне реформ? Законодательных?
— Да нет, беда не в законах… У нас очень неплохие законы. Специалисты говорят, что и наша нынешняя Конституция, и наши законы очень хорошие. Конечно, они нуждаются в каком-то усовершенствовании. Пожалуйста – в Америке тоже масса поправок к Конституции. Проблема в России не в законах. И не в уровне законодателей. А в абсолютном параличе исполнения этих законов. Наша третья власть пока не годится никуда. Это старая российская болезнь, которая усугубилась и деформировалась во время коммунизма. Но она, помоему, даже не начинала исправляться. Хотя сейчас Медведев говорит разные правильные вещи, но удастся ли ему что-то осуществить или нет… Он – юрист, молод и, я думаю, много понимает. Но есть ли у него возможность что-либо сделать? Это не ясно. Потому что та когорта, которая этого не хочет, сильна.
Возврат к списку