Елена Дьякова. Потоп после нас — и литература после потопа

30.03.2011

Елена Дьякова

Потоп после нас — и литература после потопа

Книга о Солженицыне не скоро станет академическим чтением

«Он приковал к себе внимание тем, что говорил об Истине так, как если бы она существовала на самом деле», — вспоминал политолог Ричард Кеслер, в 1970-х — студент Гарварда и один из первых слушателей Гарвардской речи Солженицына. Кажется: самое простое и самое точное объяснение силы и притяжения писателя.

Тут просится дурной каламбур: в силе ли это притяжение? Да, в школьную программу вошел «Архипелаг ГУЛАГ». «Один день Ивана Денисовича» и «Матренин двор» значатся в ней уж лет двенадцать. Но всякое перечитывание его книг тянет к мысли: мы сегодня — менее всего народ Солженицына.

Как, впрочем, и не народ Толстого, Ключевского и Бердяева. Мы даже не народ Достоевского: уж больно бестрепетны.

Антология «Солженицын: мыслитель, историк, художник. Западная критика 1974—2008» (М.: Русский путь, 2011) напоминает о том же. Тексты Оливье Клемана, Раймона Арона, Сидни Хука, Майкла Новака, Жоржа Нива, Алена Безансона и еще 23 авторов — менее всего филологическое или философское чтение. Скорее лакмусовая бумага, опущенная в «реку времен».

Особенно — как споткнешься о цитату. Просто о название статьи. Какой-нибудь из давних… «Раскаяние и самоограничение как категории национальной жизни».

Или об абзацы Гарвардской речи: «Обеспечен большинству комфорт, какого не могли представить отцы и деды, появилась возможность воспитывать в этих идеалах и молодежь. И кто же бы теперь, зачем, почему, должен был от этого всего оторваться <…>. Единственной реальной сверхценностью в десятилетия процветания стало (по диагнозу Солженицына) «счастье — в том сниженном понимании, как в эти же десятилетия создалось».

Он говорил о Западе 1970-х. Теперь диагноз стал нашим. Кто измеряет счастье в яхтах, кто в чипсах, но едины мы в одном. Игра на понижение ценностей прошла — и с разгромным счетом. Органическую связь между раскаянием в недавнем прошлом и самоограничением в настоящем трудно обосновать логически. Единственное, несомненно, общее между категориями — укорененность в ценностях.

Логически связь категорий трудно обосновать. Эмпирически — мы видим жизнь без обеих ежедневно и ежечасно. Там, где самоограничение не стало ценностью (с него, а не с лозунга «Сникерсни!», должен был начаться «поворот рек» двадцать лет назад), — в пустоте раскручивается только колесо аппетитов. А за ним (вот тут логическая связь видна ясно) — релятивизм, отказ в гражданстве всем и всяческим истинам (который так весел в искусной прозе, с которым так угрюмо и упрямо воевал Солженицын). Полноценный постмодернизм ГИБДД, прокуратуры и коммунальных служб.

Три поколения «научных атеистов» вывели церковь из ценностной системы и из реальной жизни страны. Чем обернутся два-три поколения людей, не верящих в существование чего-либо, — больше повседневности и «физического процветания»?

«Несомненный факт: расслабление человеческих характеров на Западе и укрепление их на Востоке. <…> Сложно и смертно давящая жизнь выработала характеры более сильные, более глубокие и интересные, чем благополучная. <…> Для нашего общества обращение в ваше означало бы в чем повышение, а в чем и понижение, — и в очень дорогом», — говорил Солженицын в Гарварде 1978 года. 33 года спустя в России это звучит анахронизмом. Вопиющим, как строки из «Как нам обустроить Россию?» (1990): «И надо же скорей открыть людям трудовой смысл, ведь уже полвека никому нет никакого расчета работать!»… И вдруг в трактате 1990-го блеснет почти безнадежная трезвость понимания: «Государственное устройство — второстепенней самого воздуха человеческих отношений. Если в самих людях нет справедливости и честности <…> это проявится при любом строе».

Его трезвые и жесткие проговорки о состоянии душ в Отечестве — даже в самых патетических текстах, воодушевленных гражданской надеждой до наивности, — могли бы стать темой основательного исследования. Но Солженицын верил: суммарный вектор человеческих воль определяет реальность событий («Красное колесо» — об этом). И личный выбор одного человека может изменить ход событий. Его выбор был — сделать эту тему неявным фоном, контрапунктом упорного полувекового разговора со страной: «Об Истине — так, как если бы она существовала на самом деле».

Сборник переведенных с английского и с французского эссе о Солженицыне в Москве-2011 актуален, быть может, именно тем, что возвращает масштаб видения вещей. И самой фигуры писателя. И России — какой она долго казалась миру. Так, французский богослов Оливье Клеман писал: «Источником универсальности является укорененность писателя в современной России, пережившей глубокие потрясения. <…> У прошедших через такую аскезу Истории — <…> знак пройденной инициации». Он же очень точно назвал книги Солженицына — «литература после потопа».

«Солженицын <…> утверждает, что величайшая опасность кроется в утрате нравственного стержня, ослаблении воли, потере веры в то, что есть вещи, морально более значимые, чем сама жизнь», — писал американский философ Сидни Хук, анализируя Гарвардскую речь.

Его тексты — мощное, предельно заряженное напоминание о больших вещах, почти вышедших из нашего повседневного обихода. О вещах, столь необходимых, что ни одно напоминание о них чисто академическим быть не может. Книга эссе возвращает к чтению Солженицына. И ежели двадцать лет назад строки о необходимости покаяния читались как строки о покаянии историческом, то теперь… они как-то ожили, и приблизились эти мысли. Уже и на самих наросло:

«Мы движимы уверенностью, что виноваты царизм, патриоты, буржуи, социал-демократы, белогвардейцы, попы, эмигранты, диверсанты, кулаки, подкулачники, инженеры, вредители, оппозиционеры, враги народа, националисты, сионисты, империалисты, милитаристы, модернисты, — только не мы с тобой! Стало быть, и исправляться не нам, а им. А они — не хотят, упираются».

…Модернистов и подкулачников, конечно, надо заменить на жупелы посвежее.

А принцип — верен абсолютно.