Павел Басинский. Век ненависти

30.10.2011

---

 Павел Басинский. Век ненависти

Павел Басинский

Век ненависти

Андрей Смирнов представил свой фильм о гражданской войне в России,
которая никак не закончится

 

Перед пресс-показом фильма «Жила-была одна баба» в «РГ» Андрей Смирнов сказал: «Представляя картину и уходя со сцены, режиссеру принято говорить: «Приятного просмотра!» Но здесь я этого обещать не могу».

В этой картине через судьбу простой крестьянки показана жизнь русской деревни начала ХХ века: ее быт, воссозданный дотошно, в мельчайших деталях, русско-германская и гражданская война и, наконец, трагическое тамбовское восстание, с которым долго не могли справиться большевики и которое получило у них название «антоновщина».

Фильм глубокий и сложный. У таких фильмов обычно трудная судьба. Но режиссер категорически не соглашается с тем, что это «кино не для всех». Об этом и о многом другом мы говорили на состоявшемся после просмотра «Деловом завтраке». Одним из зрителей картины и участников встречи была Наталья Дмитриевна Солженицына. Тема тамбовского восстания и судьбы его участников глубоко волновали Александра Исаевича. В середине 60‑х и в начале 70‑х годов он ездил на Тамбовщину, чтобы разыскать и расспросить оставшихся в живых свидетелей этой народной трагедии.

Фото: Сергей Михеев

 

Российская газета: Вопрос, который неизбежно возникает: что вы хотели этим фильмом сказать? Ведь фильм не только о тамбовском восстании, но о судьбе России в целом?

Андрей Смирнов: Мой товарищ, замечательный режиссер Роман Балаян, сказал: слушай, куда тебя несет? Сначала мы привыкли к тому, что было плохо при царе, потом произошла революция, советская власть что-то нам дала. Есть другая точка зрения: была Святая Русь, царь-мученик, всё было прекрасно, но пришли жиды и масоны и всё испортили. А у тебя получается, что и раньше было плохо, а потом стало еще хуже.

Наталья Солженицына: Как художник, вы имеете право на это. Конечно, была и такая деревня, и эти бабы битые и поротые... Это всё было. Но не только это. И не всюду, не вся деревня жила, как бунинская. А потом всё накрыла революция.

Смирнов: Цифры убийственные! 83 процента российского населения перед Февральской революцией составляло крестьянское сословие.

Но это только официальные цифры переписи. Ведь те, кто числился рабочим на Путиловском заводе, не работали там круглый год. Круглый год работал только суперквалифицированный токарь. А большая часть работали до мая, приходил Егорий, и — нужно пахать. Сезонные рабочие уходили в село и снова становились мужиками. В сентябре собрали картошку, обмолотили зерно, на Покров — свадьбы и праздники отгуляли. И к ноябрю опять на заводе. Таким образом получается, что чуть ли не 90 процентов населения России были крестьяне.

В школе нас учили: «Триумфальное шествие советской власти». Но что это за триумф? 25 октября 1917 года происходит переворот. А уже 9 ноября из Питера уходят первые продотряды. Вооруженные рабочие идут за хлебом, потому что в городе начинается голод. При этом по справедливости надо отметить, что проблемы с продовольствием для армии были уже у царского правительства. Твердые цены на хлеб пытались ввести еще при Николае II. Естественно, мужики стали прятать хлеб.

Временное правительство организовало министерство труда и министерство продовольствия, и уже в апреле 1917 года ходила шутка, что не стало ни труда, ни продовольствия. У Временного правительства были такие же трудности, и оно тоже пыталось установить твердые цены на хлеб. Не получилось. Но расстреливать за сданную мелкую картошку — это, конечно, могли придумать только большевики. Продотряды и были «триумфальным шествием советской власти».

Сейчас издали прекрасную книжку «ЧК и деревня». Февраль 1918 года... Только по шести губерниям, которые контролировал Совнарком, 418 вооруженных выступлений крестьян. Это значит, деревня с самого начала восприняла советскую власть как грабеж. И так было от Бреста до Камчатки, без исключений. Просто тамбовское восстание было самым заметным — с ним долго не могли справиться. Но были и Ярославль, Ижевск, Воткинск, Петелино, откуда родом писатель Борис Можаев. Пока не сломали хребет крестьянству, ничего не могли сделать.

РГ: Всё равно непонятно: почему победили красные?

Смирнов: Я вам скажу почему. Если не считать китайского императора Цинь Шихуанди, большевики — единственный случай в мировой истории, когда террор с первого дня их власти стал единственным политическим средством разговора с народом. Ленин ненавидел два главных российских сословия: крестьянство и духовенство. Помните его фразу, что «чем больше мы расстреляем попов, тем лучше». В результате 300 тысяч одних только убитых священников!

Поражает патологическая ненависть Ленина к крестьянству и попам. Слова господина Ульянова о том, что Октябрьский переворот направлен против помещиков и капиталистов — пустой звук, потому что в процентном отношении ни помещики, ни капиталисты, ни дворянство, ни армия не пострадали так, как два класса — духовенство и крестьянство. А это и была Россия. На каком фундаменте выросла российская ментальность, великая русская литература XIX века, колоссальный взрыв культуры, который сегодня мы называем Серебряным веком? Соединение крестьянского образа жизни и взгляда на жизнь с православным воспитанием. Плоха или хороша православная церковь, но ничего другого не было. Она держала народ в узде религиозных представлений.

Солженицына: Кто распят, кто утоплен... С октября 1917-го по 1922 год новая власть убила 300 тысяч священников. 300 тысяч душ мужского пола. Священников, дьяконов, пономарей... И как! Убивали на глазах у паствы. Но если какой-нибудь батюшка спасался, не говоря уже о епископе, то потом ему тайно служили всю жизнь. Многие верующие женщины стали тайными монахинями и служили своим священникам до гробовой доски. Такие же вот бабы из вашего фильма. Читайте, сейчас об этом много издано.

Смирнов: Да, таких случаев было очень много.

Солженицына: Вы спрашиваете: почему победили? Потому, что у нас не было Термидора, как во Франции. Там тоже сперва победили якобинцы. Но потом был Термидор. Печальная истина, и не только для России, заключается в том, что историю пишут победители. Подлинную историю у нас вырубили топором. Что сделали большевики? Они писали свою историю ХХ века и делали это неглупо, с помощью своих трубадуров, иногда весьма талантливых советских писателей. Кто-то писал из угодничества, а кто и искренне. Они сообща написали историю, где революция предстает славной и романтичной, в обличье голодного сироты Мальчиша-Кибальчиша, который бесстрашно пошел против толстых буржуинов. Это и есть якобы гражданская война, бедные пошли против богатых. Но это ложь. Тем не менее эта ложь и сегодня бытует всюду. Своим фильмом вы ее рушите.

«Все события истории никогда полностью не понимаются в раскале современных им страстей — а только на большом отстоянии охладительного времени. Долго не хотели услышать и признать того, что кричало голосами погибающих: что крестьяне трудового края, ради которых будто бы и делалась революция, — доведенные именно ею до крайности притеснения и унижения, — восстали против нее!» Это слова Александра Исаевича. Как вы думаете, по какому поводу они сказаны? Кажется, нет сомнений — о Тамбовском восстании. Но нет, сказаны они в 1993 году, когда перед возвращением на родину после 20-летнего изгнания мы прощались с Европой. Его попросили поехать в Вандею, где в ту осень открывали памятник жертвам и героям Вандейского восстания, впервые во французской истории. Но там и сегодня нет согласия насчет Вандеи. И хотя Солженицына обожают во Франции, но левая общественность освистала его за эту поездку. Тем не менее он поехал. Вот кусочек из его Вандейской речи:

«Две трети века назад, еще мальчиком, с восхищением читал я в книгах о мужественном и отчаянном Вандейском восстании, но никогда бы не могло мне и пригрезиться, что в старости доведется мне честь самому открывать памятник героям и жертвам того восстания».

И в конце: «И вот, открывая сегодня памятник вашей героической Вандее, я испытываю двоение взгляда: я мысленно вижу и те памятники, которые когда-нибудь поднимутся в России, как знаки нашего русского сопротивления накату зверского коммунизма».

Это он ваш фильм видел оком каким-то. Конечно, фильм не только о сопротивлении, и все же это — памятник, отметина, что мы вовсе не рабы. Вы постарались максимально нагрузить зрителя правдой, всякой и разной. А вывод делать предоставили ему самому.

РГ: Наталья Дмитриевна, известно, что Александр Исаевич тоже глубоко интересовался историей тамбовского восстания. Расскажите, как это происходило?

Солженицына: Он начинал писать «Красное Колесо» с Тамбовских глав, надеясь, что доведет повествование до 1922 года. Но эти главы остались художественно недоработанными, а главное — он не докатил «Красное Колесо» до 22‑го года. Но все его первые устремления были в Тамбов.

Он ездил туда дважды. В 1965 году ему помог Борис Можаев. Александр Исаевич был уже в опале, уже начались публичные выступления против него. Можаев поехал на Тамбовщину от «Литгазеты», якобы для инспекции, а Солженицын с ним в качестве «корреспондента». Об этой поездке он так вспоминал: «В июне 1965-го сели мы в Рязани на поезд и поехали через Мичуринск-Тамбов балашовской линией — тою самой, где Тухачевский в 1921‑м на бронелетучке пошныривал... Сошли на станции Ржакса, тоже историческая, тут что ни дом — то свидетель. И поехали попутной машиной на Каменку; на каждом перепутке впивай глазом, везде что-нибудь да происходило. Въехали и в желанную Каменку... Так, безделицы, мол, ради, поговорили со стариками о прошлом времени — по-омнят... Сами мы не называем Плужникова (гражданского вождя тамбовского крестьянства), но так разговор подстроили — они нам и Плужникова назвали. «А где ж он жил?» — «А во-он, внизу, у самой Савалы, кирпичный дом стоит»... А уж на следующий увал кверху и за село — вон там, на высотке, в лесу, Плужников в землянке прятался после разгрома... Инспекция наша по колхозу длилась два дня, а прогулки нас не лишишь, — за это время узнали и историю отца Михаила Молчанова, зарубленного красными на своем же крыльце, вот тут, и даже — нашли еще живого старичка, Семёна Панюшкина, бывшего здесь волостного писаря... А мы с Борисом еще поехали от Ржаксы к востоку, в гущу повстанческого края — на две Панды, Караваино, Калугино, Трескино; где автобус попадался, где пешком переходили. (Тамбов затем мне показал: пойду в областной архив, попрошу старых земских газет, фамилию мою доложили начальнику — за главные годы запретил мне выдавать. Они уже тогда все на меня были оскалены. А уж партархив стоит в городе как крепость — туда проникнуть и не помышляй.)»

В 1968 году один из друзей Александра Исаевича нашел в селе Иноковка Марию Михайловну Токмакову, по мужу Косякину, сестру Петра Токмакова, которого так и не поймали, и никто не знает, что с ним было. Токмаков был вторым человеком рядом с Антоновым в военном руководстве тамбовского восстания. Серьезный мужик. И вдруг оказалось, что Брыксин, замечательный человек, с которым Александр Исаевич сидел на шарашке, прототип одного из героев «В круге первом», — родом из того же села, что и Токмаковы. В 1972 году они с Александром Исаевичем поехали туда. Это было за год до выхода «Архипелага ГУЛАГ».

Впечатления об этой поездке Александр Исаевич коротко, пунктирно, мелким почерком записал на отдельных листочках и вклеил в «Дневник Романа».

 

Глубокое погружение

Российская газета: Давно на экраны не выходил фильм такой эпической мощи. Как долго вы его снимали?

Андрей Смирнов: Я очень долго погружался в материал. Сценарий писал много лет. Мой перерыв в качестве режиссера составил почти тридцать лет. Последний кадр снял осенью 1979 года, когда мне было уже под сорок лет, у меня было трое детей. Надоело с цензурой воевать. Писал пьесы, сценарии, по которым поставлено три картины, но в основном зарабатывал как артист. В это время писался этот сценарий, почти десять лет. Замысел возник в 1987 году. Я городской человек, и мне надо было почувствовать эту фактуру, поездить по Тамбовской губернии, поговорить со стариками. В 2004 году был закончен сценарий, три года ушло на поиски денег. В конце 2007 года собралась группа, началась подготовка к съемкам. Снимали часть лета 2008 года, но потом пошли дожди, и шли целую неделю. В фильме снимаются знаменитые артисты, у них время расписано по часам. Поэтому пришлось снимать не только зимой 2009 года, но и летом ехать и доснимать. Итого, два лета и зима, больше двух лет.

К счастью, это единственная картина в моей жизни, когда надо мной никто не стоял, цензуры не было, что хотел, то и делал. Ведь в советское время нас загоняли как лошадей — три месяца на монтаж и всё, хоть ты лопни. Три с половиной — уже половина постановочных у тебя вычитали. Годар фильм снимал 20 дней, но в монтажной сидел девять месяцев, то же самое позволял себе Бергман.

РГ: Когда вы поставили точку?

Смирнов: В Праге делали перезапись и сводили звук. Андрон Кончаловский сказал мне: если хочешь качественный звук, поезжай или в Лондон, или в Прагу. Представьте: аренда кинофабрики, полеты в Прагу, гостиница и наше содержание, — всё это стоило в полтора раза дешевле, чем если бы я это делал на «Мосфильме». Дешевле ездить за границу, чем делать дома. В Праге в конце апреля закончили перезапись, потом цветокоррекция... Сейчас существуют замечательные компьютерные технологии, позволяющие многие ошибки во время съемки исправить. Это заняло еще месяц. В мае была поставлена точка.

РГ: Каким образом вы добивались от актеров этого потрясающего народного языка, который уже стал диалектным?

Смирнов: Во-первых, это язык деревенских героев Ивана Бунина. Сейчас телевизор сравнял народную речь, и от Архангельска до Одессы она звучит примерно одинаково. Однако бабки в Тамбове и сейчас говорят: «чаво», «табе». На самом деле это огромный языковой ареал, он начинается на юге Калужской и Рязанской губерний и спускается вниз — Орловская, Липецкая, Тамбовская, частично Пензенская. Дальше начинается уже новороссийский диалект — Ростов, Кубань, там больше украинизмов. Бунин — мой любимый писатель, я всю жизнь его читаю, поэтому эта речь всегда во мне звучит.

Во-вторых, в Тамбовской губернии нет района, в котором я бы не побывал. Разговаривал с бабками в деревнях.

Кроме того, в фильме вы постоянно слышите фольклорные импровизации. Мне помогала Оля Юкечева, замечательная артистка из ансамбля Дмитрия Покровского. Это мои старые друзья. Они до сих пор ездят в фольклорные экспедиции. Оля в фильме не только поет, она — музыкальный продюсер картины, все песенные номера — ее работа. И она же проделала гигантскую работу как диалектолог. Работала с актерами, учила их говорить народным языком. Исполнитель одной из главных ролей, актер Алексей Серебряков сказал: «Мне по-английски было легче сниматься, чем здесь». Как странно: по-английски говорить легче, чем на родном языке!

 

Кино не для всех?

РГ: И все-таки не было соблазна подумать о массовом зрителе? Например, «Белорусский вокзал» — образцовый фильм для широкого зрителя. Его можно смотреть каждый год. «Жила-была одна баба...» каждый год смотреть не будешь. Но ведь существуют некие законы, которые предполагают делать фильм так, чтобы он имел массовый зрительский успех.

Смирнов: Я был свидетелем того, как всесильный советский министр кино Ермаш упрекнул Тарковского, что он делает, «кино для яйцеголовых». Тогда у нас не принято было говорить: «элитарное кино». Андрей не задумываясь ответил: давайте посчитаем, только не за год, а за двадцать, у кого больше зрителей у Гайдая или у меня? Вот вам мой ответ.

РГ: Одна из премьер фильма состоялась в Тамбове. Где еще вы его показывали?

Смирнов: Первый показ состоялся на фестивале в Выборге, перед закрытием и вне конкурса. Потом я показал его на фестивале в Монреале. Смотрели прекрасно, но я все-таки думаю, что этот фильм не для западной публики. Для них это история о том, как одни папуасы режут других. Впрочем, и в России полно людей, которые говорят: зачем это нужно? Тем не менее во время показа фильма на социальном фестивале «Московская премьера», организованном московским правительством, народу было немыслимое количество, сидели в проходах. Я боялся, что если случится пожар, оттуда невозможно будет выбраться. К моему удивлению, зрители дождались конца титров, которые идут почти семь минут, под довольно грустную песню. Правда, когда зажегся свет, примерно трети зала не было, но две трети встали и буквально десять минут, стоя, аплодировали. Вид у них был ошарашенный.

РГ: Вы предлагали этот фильм на зарубежные фестивали?

Смирнов: Я показал его на фестивале в Монреале. Смотрели прекрасно, но призов не было. Потом от фильма отказались в Каннах, в Венеции, в Сан-Себастьяне, в Лондоне...

РГ: Как вы думаете, почему?

Смирнов: Я думаю, это кино не для Запада. Они с трудом отличают, кто там красный, кто зеленый. Единственная западная рецензия на фильм, которую я прочел, называлась «Варварство по-русски». В ней отсутствию английских субтитров посвящено больше места, чем содержанию картины. Им кажется, что это всё какой-то кровавый абсурд. Наверное, так и должно быть. Моя мечта, чтобы эта картина дошла до российского зрителя.

 

 

Александр Солженицын

Из «Дневника Романа»

«Узкая улица, тесные избы. Мой приятель подошел первый, заговорил неудачно: «Я уроженец этого села. Мы узнаём старую и новую историю». Она, очень сурово: «Ну и что ж, а я при чем? Я стара, скоро умирать, ничего не знаю». Он (очень неудачно): «Если вы не расскажете — мы о вас от других узнаем». Она сразу разгневалась: «Ну и идите, узнавайте. А меня — оставьте. Крышу вы мне не почините?»

Мой следующий приход. Стучу в дверь. Девчёнки тут как тут: она на огороде. Иду на огород. Опять поливает махорку, как позавчера. «Бог на помочь!» — «Спасибо» (подобрела). — «Марья Михайловна, я пришёл ещё раз. Не откажитесь выслушать». — «Не о чем нам говорить». — «М.М., я специально приехал к вам. Я приехал расспросить вас о Петре Михайловиче». — «О чём именно?» — «О его детстве, как выглядел, какого роста...» — «Токмаковых много, Косякиных много, ничего не знаю». — А я веду, как будто не слышу её отклонений: «М.М., я очень уважаю вашу суровую жизнь... но не примите друга за врага. Вы прошлый раз сказали, что близка смерть». — «Да». — «Так надо перед смертью отставить страх. Петра Михайловича оклеветали, заплевали, втоптали, — я единственный человек, кто может его поднять». Удивительное преображение непреклонно-сурового лица. «Нельзя нам говорить. Вот вы были — ко мне уже прибежали: «К тебе жених приходил. Мы ему бороду острижём». — Ведь вот какую гадость... Это — деревня». — «М.М., я знал, что трудно увидеться. Мне нелегко было сюда приехать. Но не сохранилось ни портрета П.М., ни подробностей... Вы одна только можете». — «Не знаю, не могу. И в избу пройти нельзя. Это деревня. Вон, девчёнки забор облепили, не оглядывайтесь».

И какая-то гордость и даже величие в этой старухе в чёрной рабочей одежде, с большой грыжей на животе.

Я что-то ещё раз о том же, о Токмакове. Она: «Уж простите меня». — Я: «Бог вас простит и благословит. Но ведь я уже никогда больше не приеду. А если через 10 лет и приеду, то вряд ли в живых вас застану».

Узница деревни! Как в тюрьме: даже в избу свою она не может со мной зайти поговорить, не то что пойти куда-нибудь. Разные формы тюрьмы! — её срок, уже отбуханный: 50 лет. Среди общей клеветы никогда не сметь возразить, вспомнить погибших. Да ведь ещё чудо, что вообще уцелела! Скованность, подобная моему подполью: скрывая большое, надо быть осторожным в малом.

В короткие минуты этого разговора: умная, самородок, сообразительная, со сменой разных чувств и выражений. Перенести это на брата, ничего мне не остаётся.

Какая же сложная писательская задача: прошло 50 лет, сменено всё население (по духу, по образу), все избы, изменён весь ландшафт (7 + 2 мельниц, амбар запаса, церковь, ветловый лес), никого нельзя расспрашивать прямо о деле — материала получить нельзя, но и не писать нельзя. Всё — на воображение воссоздающее. Сделать — не хуже действительности».

 

23 мая 1972 года, Тамбовская область, Иноковка