Алексей Варламов. Слово Солженицына

Алексей Варламов,
писатель

Слово Солженицына

18 сентября 1990 года сразу в двух массовых изданиях — «Комсомольской правде» и «Литературной газете» — была напечатана работа Александра Солженицына «Как нам обустроить Россию?». Еще за год до этого подобная публикация казалась невероятной. Под именем Солженицына стояла запретная черта. Давно шла «шумливая» перестройка и гремели ее прорабы, уже всех пустили, всех «простили» и напечатали, кроме него. Он стал последним и самым живым свидетельством окончательного поражения коммунистов. После тех слов, которыми его статья начиналась, — я очень хорошо помню свое чита­тель­ское ощущение тех дней — сделалось окончательно ясно, что мы прошли точку невоз­вра­та советской власти: «Часы коммунизма — свое отбили».

Можно было б предположить, что автор написал ту первую краткую фразу с ощу­ще­нием исторического торжества, на которое больше, чем кто-либо другой, имел пра­во, од­на­ко ничего победного его раздумья не содержали:

«Но бетонная постройка его еще не рухнула.

И как бы нам, вместо освобождения, не расплющиться под его развалинами».

С той поры прошло двадцать лет. И хотя очевидно, что мы все ж уцелели, как-то прошли, продрались сквозь самые страшные времена, пусть тогда, в девяностом, никому не было ведомо, сколько крови прольется, а особенно по окраинам бывшей Российской империи, сколько будет потерь и сколько судеб изломано, тем не менее, перечитывая сегодня «Как нам обустроить Россию?», понимаешь, что практически ничего из того, о чем писал находившийся в изгнании писатель, на его родной земле осуществлено так и не было.

Солженицын предлагал России освободиться от тяжкого имперского груза, сохранив единство славянских народов (а также поднимал очень непростой вопрос об исконных русских землях в Казахстане) — славяне ныне разделены, а про возвращение северных областей Казахстана нечего и говорить. Он писал о «беспомощном личном бесправии», которое «разлито по всем глубинам страны», — разве сегодня это не так? Писал об ужасающем состоянии природы, землепользования, семьи, о проблемах школь­ного образования, и тут уж лучше просто опустить всем миром глаза долу от стыда при виде того, что творится с нашей школой. «Сколько мы выдуривались над ней за 70 лет!» — писал он о школе, а ведь такой дури, как сегодня, пожалуй, даже в советские времена не видывали.

Еще одно зло современной России, о чем предупреждал автор «Обустройства», — межпартийная борьба, да и, вообще, само наличие в России политических партий. «Разделиться нам на партии — значит разделиться на части. Партия как часть народа — кому же противостоит? Очевидно — остальному народу, не пошедшему за ней... Соперни­чест­во партий искажает народную волю. Принцип партийности уже подавляет личность и роль ее, всякая партия есть упрощение и огрубление личности... Никакое коренное реше­ние государственных судеб не лежит на партийных путях и не может быть отдано пар­ти­ям. При буйстве партий — кончена будет наша провинция и вконец заморочена наша де­рев­ня. Не дать возможности «профессиональным политикам» подменять собою голоса страны».

Золотые слова, да жаль не услышаны! А точнее, услышаны с точностью наоборот, и, в сущности, именно это происходило в 90-е и продолжается поныне усилиями наших партий — начиная от самой крупной и заканчивая самыми мелкими. Партии с их амби­ция­ми и возней, со своими скоморошными вождями дробят, иссушивают национальную жизнь, а выборы депутатов по партийным спискам окончательно сводят идею народовластия на нет, превращая и Государственную, и местные думы в горькую насмешку над народным представительством. («Во всяких государственных выборах партии, наряду с любыми независимыми группами, имеют право выдвигать кандидатов, агитировать за них, но — без составления партийных СПИСКОВ: баллотируются не пар­тии, а отдельные лица», — предлагал Солженицын, а у нас восторжествовали как раз СПИСКИ и баллотируются именно партии.)

Были в солженицынской статье и другие замечания, которые едва ли придутся по нраву современным идеологам и политтехнологам. Например, про наши олимпийские и чемпионат-мирские амбиции и комплексы: «А вот спорт, да в расчете на всемирную славу, никак не должен финансироваться государством, но — сколько сами соберут». Или очень жесткая, очевидно идущая вразрез с официальным парадным пафосом оценка Великой Отечественной войны: «Не гордиться нам и советско-германской войной, на которой мы уложили за 30 миллионов, вдесятеро гуще, чем враг, и только утвердили над собой деспотию».

Эти примеры солженицынской невписываемости в современный политический контекст — а когда и в какой контекст он вписывался? — можно множить и множить. И тем не менее нет ничего более нелепого, чем пытаться использовать имя Солженицына и его работу в сегодняшней политической борьбе. Александр Исаевич не был политиком, и в публицистике оставался писателем, художником, видя главное зло в нравственном состоянии общества: «Разрушение наших душ за три четверти столетия — вот что самое страшное».

Это разрушение продолжается и поныне. И приложили к нему руку в том числе те, кто льет сегодня крокодиловы слезы об утраченной свободе, хотя еще при их власти горько сбылось предсказанное писателем: «среди всех возможных свобод — на первое мес­то все равно выйдет свобода бессовестности: ее-то не запретишь, не предусмотришь никакими законами».

Солженицынскую работу важно перечитать для того, чтобы вспомнить и вновь услышать голос человека, который никогда не искал ни в чем личной выгоды и хорошо знал русскую беду. Другое дело, что его боль мало кто из сильных мира сего разделил. Про Солженицына нельзя сказать, что его забыли. Его много издают и в России, и в мире, по его произведениям снимаются фильмы, ставятся спектакли и даже оперы. Его главную книгу изучают в школе, но вот опубликованную двадцать лет назад статью прочли и — сделали вид, что ее не было. Не все, конечно, и поток писем, к Солженицыну обращенный в последние годы его жизни, — тому порукой, но ее проигнорировали те, от кого зависело принятие решений. И то был очень грозный и нехороший симптом, означавший де­валь­ва­цию высокого писательского слова, и переход его в то гибельное состояние, когда нам ста­ло дано предугадать, чем это слово отзовется.