Функционирует при финансовой поддержке Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям

«Иван Денисович» давно просился на оперную сцену


21.05.2009


Гуляра Садых-Заде

В Перми на «Дягилевских сезонах» состоялась премьера оперы Александра Чайковского по культовой повести Александра Солженицына

 

«Всякое произведение искусства на эту тему не иллюстрация, а еще одна свеча, зажженная по невинно убиенным»,– сказала Наталья Дмитриевна Солженицына на встрече, предваряющей премьеру оперы «Один день Ивана Денисовича». Дело происходило в фойе Пермского театра оперы и балета: народу набилось много, и в ходе разговора один не в меру ретивый старичок попытался было упрекнуть автора, Александра Чайковского, в том, что он занимается музыкальной иллюстрацией великого текста на «лагерную» тему. И тут за композитора вступилась вдова писателя: ее умный и взвешенный ответ прозвучал так уместно и убедительно, что в зале раздались аплодисменты.

Даже странно, что никто раньше не додумался создать музыкальный опус на означенную тему. Больное и затемненное место в нашем коллективном бессознательном, что свербит и ноет постоянно: в нашем Отечестве нет, наверное, семьи, в которой не было репрессированных. Эту боль, эту тоску давно пора было изжить, отрефлексировать и поднять до уровня сознания в музыке, не только в литературе, как это сделали Александр Солженицын и Варлам Шаламов. Первым насущную, но до поры невысказанную потребность в музыкальном произведении, которое оказалось бы художественно адекватным текстам Солженицына, почуял Георгий Исаакян, режиссер и руководитель Пермского оперного театра. И вот в один прекрасный день режиссер и композитор случайно встретились на улице в Питере. Предложение Исаакяна написать оперу по повести «Один день Ивана Денисовича» – той самой, легендарной, что усилиями Твардовского была опубликована в «Новом мире» в самом начале хрущевской «оттепели», – как-то удачно совпало с давним намерением самого Чайковского написать оперу по роману «Август 1914». Сочинялась опера быстро, в рекордно короткие сроки: через два месяца автор представил клавир в Пермский оперный театр.

На мировую премьеру в Пермь приехала семья Солженицыных в полном составе и внушительный корпус критиков. Было немного не по себе: а ну как пронзительное повествование Александра Исаевича, пересказанное музыкальным языком, что-то потеряет в своей неподдельной искренности, покажется на оперной сцене ходульным или пошлым, или, чего доброго, спекулятивным? А вдруг режиссерское решение измельчит грандиозность темы?

Этого не случилось: художественный результат оказался и серьезен, и значителен. Не только по тону, точно найденной интонации, но и по каким-то совсем уж фундаментальным вещам: по глубине осмысления, по честности, с которой создатели спектакля подошли к освоению нового материала. Текст был преподнесен абсолютно верно, прямо по оригиналу, но переинтонирован таким образом, что вся история воспринималась не как рассказ очевидца, но как взволнованный пересказ человека, в лагерях никогда не бывшего. И потому повествование смещалось в план воспоминания: сознание, отказываясь принять весь ужас лагерной жизни, будто переводило рассказ в ирреальную, сновидческую плоскость. Этим, наверное, объясняется призрачность, сюрреалистичность, звончатая размытость тембрального облика оперы – это пространство воспоминания.

Режиссер Георгий Исаакян и художник Эрнст Гейдебрехт снова, как в недавней своей работе по «Орфею», прибегли к темным тонам. Послойно поднимались и опускались клеенчатые черные ширмы, составляясь параллельно или наискось. Верхний край их был забран шифером, на нем лежал тонкий слой снега, освещаемый слепящим «лагерным» прожектором: зима! Наверху застыл часовой с автоматом: заросли колючей проволоки довершали картину.

Зэки – серая людская протоплазма – возникают из черноты, из клубов дыма, словно пар изо рта сотен человек сгустился на сцене. Уныло бредет колонна в ватниках: зэки выстраиваются на переклички, отдыхают подле обугленной коряги, по очертаниям похожей на сгоревший труп. Поступь усталых, смирившихся с судьбой униженных мужчин, сбитых в ряды «по пять», становится смысловой и визуальной доминантой спектакля: вот так по тракту брели каторжане через всю необъятную заснеженную Россию и сто, и двести лет назад. Похожие интонации слышатся в хоре зэков и в опере Чайковского. Ухо то и дело опознает знакомые обороты, приемы оркестровки.

Увертюра начинается с явного «бахизма»: в оркестре звучит типичная тема фуги, с характерным ходом вниз. Потом вступает арфа: ее тихие переборы вносят ощущение застылости, оцепенелости, будто мороз сковал лагерь и весь мир. Люди двигаются в этом царстве мороза медленно, шатко, будто в полусне, просыпаясь к активной жизни лишь на работе. И тогда звучит упорно и неотступно: «Шлакоблоков! Шлакоблоков! Кладка пошла!»

Спектр стилевых заимствований необычайно широк: слышна фирменная струнная токкатность, как у Шостаковича. Разнообразные «бахизмы» покрывают поле от клавирных фуг до баховских Пассионов. Общительные ритмы танго, хитренького вальсочка – на словах «Бригадир процентовку закрыл хорошо», тоскливая протяжность русской народной песни, бойкие мотивы «молдовеняски» – когда ловят чернявого молдаванина, невзначай заснувшего на лесах. В сцене «Работа» ожидаемо появляются машинно-заводские индустриальные ритмы – привет от Мосолова и Дешевова! – а в прорезающейся временами лирике чудится прокофьевский мелодизм.

Мастерски выписано хоровое фугато; классно, хоть иногда чрезмерно шумно звучит яркий оркестр, ведомый Валерием Платоновым. Женские голоса в опере есть: неожиданно партию татарина-вертухая автор поручает сопрано, и от этого несоответствия голоса и сценической роли становится страшновато. Вся труппа театра, мобилизованная важностью задачи, пела очень достойно. Особенно же выразителен показался исполнитель главной партии Шухова – Павел Брагин – настоящий мужик, стойкий и добрый.

Словом, все компоненты спектакля срослись, гармонизировали и дополняли друг друга: зрелище выходило цельное, монолитное и органичное – мрачная чернота декораций Гейдебрехта, сцена, окутанная дымом, пронзенная лучами прожекторов, сильное и ясное пение хора с отличной артикуляцией (хормейстер – Владимир Никитенков), точная по мизансценическому рисунку работа режиссера. Новый спектакль – пожалуй, лучшая работа Пермского театра за последнее десятилетие. Точный и мощный культурный ход, выдвинувший театр на авансцену общественного внимания.


 

 


 

Возврат к списку